Сижэнь давно заметила, что Баоюй целыми днями развлекается с сестрами, но не решалась ему об этом сказать – все равно бесполезно. Девушка пыталась действовать лаской, предостерегала как могла в надежде, что в конце концов он исправится. Но все оставалось по-прежнему. И Сижэнь ничего не могла сделать. От расстройства даже сон потеряла. И сейчас, заметив какую-то перемену в поведении Баоюя, Сижэнь подумала, что он раскаялся, но виду не подала.
И поскольку она молчала, Баоюй попытался ее раздеть. Но едва расстегнул на ней халат, как Сижэнь оттолкнула его и вновь застегнулась.
– Скажи наконец, что с тобой? – с улыбкой спросил Баоюй.
Сижэнь не отвечала. Баоюй повторил свой вопрос.
– Ничего, – глядя на него в упор, промолвила наконец Сижэнь. – Раз уж встал, иди туда умываться и причесываться. Да поскорее, а то опоздаешь!
– Куда? – с недоумением спросил Баоюй.
– Нечего у меня спрашивать! Сам знаешь! – усмехнулась Сижэнь. – Туда, где тебе больше нравится. Нам надо реже бывать друг с другом, а то из-за вечных споров и ссор люди нас засмеют. Если же и там тебе надоест, тут найдется какая-нибудь Сыэр или Уэр, которая рада будет тебе прислуживать. Мы ведь только «позорим благозвучные имена»!
– Никак не можешь забыть? – улыбнулся Баоюй.
– Сто лет буду помнить! – заявила Сижэнь. – Я не ты, ничего не пропускаю мимо ушей, утром не забываю, что мне сказали накануне вечером!
Она была так хороша в гневе, что Баоюй от избытка чувств схватил яшмовую шпильку, лежавшую у изголовья, разломил пополам и торжественно заявил:
– Если я еще хоть раз ослушаюсь тебя, пусть случится со мной то же, что с этой шпилькой!
Сижэнь отобрала у него обломки шпильки и промолвила:
– Нечего было так рано вставать! А будешь ты меня слушаться или нет – дело твое, только зачем так бурно выражать свои чувства!
– Ты и не представляешь, как я волнуюсь! – вскричал Баоюй.
– А ты знаешь, что такое волнение? – произнесла с улыбкой Сижэнь. – Тогда подумай, что у меня на душе! Ну, ладно, иди умываться!
Оба встали и принялись за утренний туалет.
Вскоре после того, как Баоюй и Сижэнь поднялись наверх, вошла Дайюй. Не застав Баоюя, она подошла к столу и стала листать книгу за книгой. И когда открыла Чжуан-цзы[1], в глаза ей бросилась запись, накануне вечером сделанная Баоюем. Прочитав ее, Дайюй рассердилась, потом рассмеялась. Схватила кисть и приписала:
Кто он такой, сей борзописец-вор,
Укравший у Чжуан-цзы много строк?
Других порочит, а поступок свой
Он даже не считает за порок!
Окончив писать, Дайюй пошла навестить матушку Цзя, от нее направилась к госпоже Ван.
В это самое время заболела дочь Фэнцзе. В доме все переполошились, позвали доктора. Тот осмотрел девочку и сказал:
– Не стану скрывать, у вашей дочери оспа.
– Она выздоровеет? – в один голос спросили госпожа Ван и Фэнцзе.
– Болезнь серьезная, но протекает благополучно, и опасности нет. Срочно нужны шелковичные черви и хвост свиньи.
Фэнцзе тотчас же принялась хлопотать: подмела комнаты, совершила жертвоприношения богине оспы, строго запретила в доме жарить и парить, а также сделала другие необходимые распоряжения. Пинъэр велено было перенести постель и одежду Цзя Ляня к нему в кабинет на время, пока девочка болеет. Служанок задобрили красной материей на платья.
Прихожая была чисто убрана, в ней поселились два врача, которые ухаживали за девочкой. В течение двенадцати дней никому не разрешалось входить в дом.
Цзя Ляню волей-неволей пришлось жить в своем кабинете. Фэнцзе, Пинъэр и госпожа Ван ежедневно приносили жертвы богине.
Проспав без Фэнцзе две ночи, Цзя Лянь почувствовал, что ему невмоготу, и принялся размышлять, как удовлетворить свое желание.
Надо вам сказать, что во дворце Жунго жил бесшабашный пьяница повар по имени До Гуань. Тщедушный, трусливый и никчемный, он получил прозвище дурачок До. Года два назад родители нашли ему жену, и ей исполнилось сейчас двадцать лет. Не лишенная привлекательности, она отличалась легким поведением, или, как говорят, «любила срывать цветы и шевелить траву». Дурачок До смотрел на это сквозь пальцы – было бы только вино, закуски да деньги, остальное пустяки. Поэтому во дворцах Нинго и Жунго каждый, кому было не лень, спал с его женой, прозванной за это До Гунян – Общей барышней. О ней-то и вспомнил Цзя Лянь.
