- Ты чего же - большевик?
- Прозвище тут ни при чем... - насмешливо и протяжно ответил Лагутин. Дело не в прозвище, а в правде. Народу правда нужна, а ее все хоронют, закапывают. Гутарют, что она давно уж покойница.
- Вот чем начиняют тебя большевики из Совдепа... Оказывается, недаром ты с ними якшаешься?
- Эх, господин есаул, нас, терпеливых, сама жизня начинила, а большевики только фитиль подожгут...
- Ты эти присказки брось! Балагурить тут нечего! - уже сердито заговорил Листницкий. - Ответь мне: ты вот говорил о земле моего отца, вообще о помещичьей земле, но ведь это - собственность. Если у тебя две рубахи, а у меня нет ни одной - что же, по-твоему, я должен отбирать у тебя?
Листницкий не видел, но по голосу Лагутина догадался, что тот улыбается.
- Я сам отдам лишнюю рубаху. И отдавал на фронте не лишнюю, а последнюю, шинель на голом теле носил, а вот землицей что-то никто не прошибется...
- Да ты что - землей не сыт? Не хватает тебе? - повысил Листницкий голос.
В ответ, взволнованно задыхаясь, почти крикнул побелевший Лагутин:
- А ты думаешь, я об себе душою болею? В Польше были - там как люди живут? Видал аль нет? А кругом нас мужики как живут?.. Я-то видал! Сердце кровью закипает!.. Что ж, думаешь, мне их не жалко, что ль? Я, может быть, об этом, об поляке, изболелся весь, на его горькую землю интересуясь.
Листницкий хотел сказать что-то едкое, но от серых лобастых корпусов Путиловского завода - пронзительный крик "держи!". Грохотом пробарабанил конский топот, резнул слух выстрел. Взмахнув плетью, Листницкий пустил коня наметом.
Они с Лагутиным одновременно подскакали ко взводу, сгрудившемуся возле перекрестка. Казаки, звеня шашками, спешивались, в середине бился схваченный ими человек.
- Что? Что такое? - загремел Листницкий, врезываясь конем в толпу.
- Гад какой-то камнем...
- Шибнул - и побег.
- Дай, ему, Аржанов!
