- Куда едешь-то, Илюша?
- В Ростов, мама, в Ростов. Скоро приеду... Ты... ты, мама, не горюй! бодрил он старуху.
Она, торопясь, сняла с себя нательный маленький крест, - целуя сына, крестя его, надела на шею. Заправляла гайтан за воротник, а пальцы прыгали, кололи холодком.
- Носи, Илюша. Это - святого Николая Мирликийского. Защити и спаси, святой угодник-милостивец, укрой и оборони... Один он у меня... - шептала, прижимаясь к кресту горячечными глазами.
Порывисто обнимая сына, не сдержалась, углы губ дрогнули, горько поползли вниз. На волосатую руку Бунчука, как в весенний дождь, упала одна теплая капелька, другая. Бунчук рознял на своей шее руки матери, хмурясь, вырвался на крыльцо.
Народу на вокзале в Ростове - рог с рогом. Пол по щиколотки засыпан окурками, подсолнечной лузгой. На вокзальной площади солдаты гарнизона торгуют казенным обмундированием, табаком, крадеными вещами. Разноплеменная толпа, обычная для большинства южных приморских городов, медленно движется, гудит.
- Ас-с-смоловские, ас-с-смоловские рассыпные! - голосит мальчишка-папиросник.
- Дешево продам, господин-гражданин... - заговорщицки зашептал в самое ухо Бунчука какой-то подозрительного вида восточный человек и подмигнул на распухшую полу своей шинели.
- Семечки каленые, жареные! А вот семечки! - разноголосо верещат девицы и бабы, торгующие у входа.
Пробиваясь сквозь толпу, громко разговаривая, хохоча, прошло человек шесть матросов-черноморцев. На них праздничная форма, ленты, золото пуговиц, широкий клеш, захлюстанный в грязи. Перед ними почтительно расступались.
Бунчук шел, медленно буравя толпу.
- Золотая?! Черта с два! Самоварное твое золото... Что, я не вижу, что ли? - насмешливо говорил щуплый солдат искровой команды [искровая команда - так назывались радиотелеграфисты].
