На въезде в проулок, около большого кирпичного здания больницы, появляется конник. Винтовка висит у него на передней седельной луке, сбоку покачивается выкрашенное в зеленое древко пики.
- Да это мой Микишка! - обрадованно вскрикивает распокрытая пожилая баба.
Она бежит к всаднику, перепрыгивая через дышла, протискиваясь между возками и лошадьми. Верхового хватают за стремена, останавливают. Он поднимает над головой серый пакет с сургучной печатью, кричит:
- С донесением в главный штаб! Пропустите!
- Микишенька! Сынок! - взволнованно кричит пожилая баба. Растрепанные черные с проседью космы волос ее падают на сияющее лицо. Она с дрожащей улыбкой всем телом прижимается к стремени, к потному лошадиному боку, спрашивает:
- На нашем хуторе был?
- Был. Зараз в нем красные...
- Курень наш?..
- Курень целый, а Федотов сожгли. Наш сарай было занялся, но они сами затушили. Фетиска оттель прибегла, рассказывала, что старшой у красных сказал: "Чтоб ни одна бедняцкая хата не сгорела, а буржуев жгите".
- Ну слава те господи! Спаси их Христос! - крестится баба.
Суровый старик негодующе говорит:
- А ты чего же, милушка моя! Соседа спалили - так это "слава те господи"?
- Черт его не взял! - горячо и быстро лопочет баба. - Он себе ишо выстроит, а я за какую петлю строилась бы, ежли б сожгли! У Федота кубышка золота зарытая, а у меня... весь век по чужим людям, у нужды на поводу!
- Пустите, маманя! Мне с пакетом надо поспешать, - просит всадник, наклоняясь с седла.
Мать идет рядом с лошадью, на ходу целует черную от загара руку сына, бежит к своей повозке, а всадник юношеским тенорком кричит:
- Сторонись! С пакетом к командующему! Сторонись!
Лошадь его горячится, вертит задом, выплясывает. Люди неохотно расступаются, всадник едет с кажущейся медлительностью, но вскоре исчезает за повозками, за спинами быков и лошадей, и только пика колышется над многолюдной толпой, приближаясь к Дону.
