静静的顿河俄语版第一部第三节（2.3）

 - Да ни в жисть не стерпит любая баба, чтоб без мужа на стороне не хлебнуть.

- Об чем вы горюете? Кубыть, корчажка с молоком, приедем со службы - и нам достанется.

На всю сотню весельчак и похабник, бессовестный и нагловатый Егорка Жарков встревал в разговор, подмигивая и грязно улыбаясь:

- Дело известное: твой батя снохе не спустит. Кобелина добрый. Так же вот было раз... - Он играл глазами, оглядывая слушателей. - Повадился один такой-то к снохе, покою не дает, а муж мешается. Он ить что придумал? Ночью вышел на баз и растворил нарошно ворота, скотина вся и ходит по базу. Он и говорит сыну: "Ты, такой-сакой, чего ж так дверцы прикрывал? Гля: скотина вся вышла, поди загони!" Он-то думал, дескать, сын выйдет, а он тем часом к снохе прилабунится, а сын заленился. "Поди, - шепчет жене, - загони". Энта и пошла. Вот он лежит, слухает, а отец сполз с пригрубка и на коленях к кровати гребется. Сын-то, не будь дурак, скалку взял с лавки и ждет. Вот это отец подполз к кровати и только рукой лапнул, а сын его скалом кы-ы-ык потянет через лысину. "Тпрусь, шумит, проклятый! Повадился дерюжку жевать!.." А у них телок в куренях ночевал и все подойдет, да и жует одежду. Сын-то навроде как на телка, а сам батяню резанул и лежит, помалкивает... Старик-то дополз до пригрубка, лежит, шишку обминает, а она взыграла с гусиное яйцо. Вот лежал, лежал и говорит: "Иван, а Иван?" "Чего ты, батя?" - "Ты кого ж это вдарил?" - "Да телка", - говорит. А старик ему со слезьми: "Какой же, грит, из тебя, к чертовой матери, хозяин будет, ежели ты так скотину бьешь?"

- А здоров ты брехать.

- На цепь тебя, рябого.

- Что за базар? Разойдись! - орал вахмистр, подходя, и казаки расходились к лошадям, посмеиваясь и перебрасываясь шутками. После чая выходили на строевые занятия. Урядники выколачивали домашнюю закваску.

- Пузо-то подбери, эй ты, требуха свиная!

- Равнение, на-пра-во, ша-агом...

- Взвод, стой!

- Арш!

- Эй, левофланговый, как стоишь, мать твою?..

Господа офицеры стояли в стороне и, наблюдая, как гоняют по широкому задворью казаков, курили, иногда вмешиваясь в распоряжения урядников.

Глядя на вылощенных, подтянутых офицеров в нарядных бледно-серых шинелях и красиво подогнанных мундирах, Григорий чувствовал между собой и ими неперелазную невидимую стену; там аккуратно пульсировала своя, не по-казачьи нарядная, иная жизнь, без грязи, без вшей, без страха перед вахмистрами, частенько употреблявшими зубобой.

На Григория, да и на всех молодых казаков, тяжкое впечатление произвел случай, происшедший на третий день после приезда в имение. Учились в конном строю; лошадь Прохора Зыкова, парня с телячье-ласковыми глазами, которому часто снились сны о далекой, манившей его станице, норовистая и взгальная, при проездке лягнула вахмистерского коня. Удар был не силен и слегка лишь просек кожу на стегне левой ноги. Вахмистр наотмашь хлестнул Прохора плетью по лицу, наезжая на него конем, крикнул:

- Ты чего глядишь?.. Чего глядишь? Я тебе, с-с-сукиному сыну! Ты у меня продневалишь суток трое...

Сотенный командир, что-то приказывавший взводному офицеру, видел эту сценку и отвернулся, теребя темляк шашки, скучающе и длинно зевая. Прохор рукавом шинели вытер со вздувшейся щеки полосу проступившей крови, задрожал губами.