静静的顿河俄语版第一部第三节（6.1）

 VI

Казаки-второочередники с хутора Татарского и окрестных хуторов на второй день после выступления из дому ночевали на хуторе Ея. Казаки с нижнего конца хутора держались от верховцев особняком. Поэтому Петро Мелехов, Аникушка, Христоня, Степан Астахов, Томилин Иван и остальные стали на одной квартире. Хозяин - высокий дряхлый дед, участник турецкой войны - завел с ними разговор. Казаки уже легли спать, расстелив в кухне и горнице полсти, курили остатний перед сном раз.

- На войну, стал быть, служивые?

- На войну, дедушка.

- Должно, не похожая на турецкую выйдет война? Теперь ить вон какая оружия пошла.

- Одинаково. Один черт! Как в турецкую народ переводили, так и в эту придется, - озлобляясь неизвестно на кого, буркнул Томилин.

- Ты, милок, сепетишь-то без толку. Другая война будет.

- Оно конечно, - лениво, с зевотцей, подтвердил Христоня, о ноготь гася цигарку.

- Повоюем, - зевнул Петро Мелехов и, перекрестив рот, накрылся шинелью.

- Я вас, сынки, вот об чем прошу. Дюже прошу, и вы слово мое попомните, - заговорил дед.

Петро отвернул полу шинели, прислушался.

- Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить надо человечью правду блюсть.

- Какую? - спросил Степан Астахов, лежавший с краю. Он улыбнулся недоверчиво. Он стал улыбаться с той поры, когда услышал про войну. Она его манила, и общее смятение, чужая боль утишали его собственную.

- А вот какую: чужого на войне не бери - раз. Женщин упаси бог трогать, и ишо молитву такую надо знать.

Казаки заворочались, заговорили все сразу:

- Тут хучь бы свое не уронить, а то чужое.

- А баб как нельзя трогать? Дуриком - это я понимаю - невозможно, а по доброму слову?

- Рази ж утерпишь?

- То-то и оно!

- А молитва, какая она?

Дед сурово насталил глаза, ответил всем сразу:

- Женщин никак нельзя трогать. Вовсе никак! Не утерпишь - голову потеряешь али рану получишь, посля спопашишься, да поздно. Молитву скажу. Всю турецкую войну пробыл, смерть за плечми, как переметная сума, висела, и жив остался через эту молитву.

Он пошел в горницу, порылся под божницей и принес клеклый, побуревший от старости лист бумаги.