Сам Сергей Платонович, увидя его из окошка лавки, вышел, снимая картуз.
- Зайди-ка, Прокофьевич.
Он жал старику руку своей мясистой белой рукой, говорил:
- Ну, поздравляю, поздравляю... Кхм... Таким сыном гордиться надо, а вы его отпоминали. Читал про его подвиг в газетах.
- И в газетах прописано? - давился Пантелей Прокофьевич сухой спазмой.
- Есть сообщение, читал, читал.
Сергей Платонович сам достал с полки три четверти лучшего турецкого табаку, не вешая насыпал в кулек дорогих конфет; передавая все это Пантелею Прокофьевичу, сказал:
- Будешь Григорию Пантелеевичу посылать посылку - перешли от меня поклон и вот это.
- Бож-ж-же мой! Честь-то Гришке какая!.. Весь хутор об нем гутарит... Дожил я... - шептал старик, сходя со ступенек моховского магазина. Он высморкался, рукавом чекменька раздавил щекотавшую щеку слезу, подумал: "Старею, видно. Слабый на слезу стал... Эх, Пантелей, Пантелей, куда жизню размытарил-то? Кремнем раньше был, с баржи мешки по восьми пудов таскал, а теперя? Подкосил меня Гришка трошки..."
Он хромал по улице, прижимая к груди кулек с конфетами, и опять мысль его, как чибис над болотом, вилась вокруг Григория, набредали на память слова из Петрова письма. Тут-то и повстречался ему сват Коршунов. Он первый окликнул Пантелея Прокофьевича:
- Эй, сват, постой-ка!
Они не виделись со дня объявления войны. С тех пор как ушел Григорий из дому, установились меж ними отношения не то что враждебные, а холодно-натянутые. Мирон Григорьевич злился на Наталью за то, что она унижается перед Григорием, ждет от него милостыни. И его, Мирона Григорьевича, заставляет переживать подобное же унижение.
- Сука поблудная, - в семейном кругу ругал он Наталью, - жила бы дома у отца, а то ишь пошла к свекрам, слаже ей хлеб там. Через нее, дуру, и отцу приходится страму принимать, перед людями глазами моргать.
Мирон Григорьевич подошел к свату вплотную, сунул конопатую руку, согнутую лодочкой.
- Здорово живешь, сваток!
- Слава богу, сват.
- Ты, никак, с покупкой?