Хозяин заюлил улыбкой, резвыми телодвижениями.
- Конешно, лучше будет! Мужики нашу силу переняли, житья за ними нету. Чтой-то за черт - наказные атаманья все какие-то немцы: фон Тяубе, да фон Граббе, да разные подобные! Земли все этим штаб-офицерам резали... Теперь хучь воздохнем.
- А Россия с этим помирится? - ни к кому не обращаясь, тихо спросил Подтелков.
- Небось, помирится, - уверил Григорий.
- И будет одно и то же... Тех же щей, да пожиже влей.
- Как это так?
- А точно так. - Подтелков проворней заворочал картечинами глаз, кинул лобовой грузный взгляд на Григория. - Так же над народом, какой трудящийся, будут атаманья измываться. Тянись перед всяким их благородием, а он тебя будет ссланивать по сусалам. Тоже... Прекрасная живуха... камень на шею - да с яру!
Григорий встал. Отмеряя по тесной горенке шаги, несколько раз касался расставленных колен Подтелкова; остановившись против него, спросил:
- А как же?
- До конца.
- До какого?
- Чтоб раз начали - значит, борозди до последнего. Раз долой царя и контрреволюцию - надо стараться, чтоб власть к народу перешла. А это басни, детишкам утеха. В старину прижали нас цари, и теперь не цари, так другие-прочие придавют, аж запишшим!..
- Как же, Подтелков, по-твоему?
И опять забегали, разыскивая простор в тесной горенке, тяжелые на подъем глаза-картечины.
- Народную власть... выборную. Под генеральскую лапу ляжешь - опять война, а нам это лишнее. Кабы такая власть кругом, по всему свету, установилась: чтобы народ не притесняли, не травили на войне! А то что ж?! Худые шаровары хучь наизнанку выверни - все одно те же дыры. - Гулко похлопав ладонями по коленям, Подтелков зло улыбнулся, раздел мелкие несчетно-плотные зубы. - Нам от старины подальше, а то в такую упряжку запрягут, что хуже царской обозначится.
- А править нами кто будет?
- Сами! - оживился Подтелков. - Заберем свою власть - вот и правило. Лишь бы подпруги нам зараз чудок отпустили, а скинуть Калединых сумеемся!
Остановившись у запотевшего окна, Григорий долго глядел на улицу, ка детишек, игравших в какую-то замысловатую игру, на мокрые крыши противоположных домов, на бледно-серые ветви нагого осокоря в палисаднике и не слышал, о чем спорили Дроздов с Подтелковым; мучительно старался разобраться в сумятице мыслей, продумать что-то, решить.
Минут десять стоял он, молча вычерчивая на стекле вензеля. За окном, над крышей низенького дома, предзимнее, увядшее, тлело на закате солнце: словно ребром поставленное на ржавый гребень крыши, оно мокро багровело, казалось, что оно вот-вот сорвется, покатится по ту или эту сторону крыши. От городского сада, прибитые дождем, шершавые катились листья, и, налетая с Украины, с Луганска, гайдамачил над станицей час от часу крепчавший ветер.