Человек на дрожках кивком бросил шляпу на лоб; поворачиваясь, поднял на Мишку глаза.
- Да, Астахов. А что? Вы разве... Постой, да ведь ты - Кошевой? - Он привстал и, улыбаясь из-под подстриженных каштановых усов одними губами, храня в глазах, во всем постаревшем лице неприступную суровость, растерянно и обрадованно протянул руку. - Кошевой? Михаил? Вот так увиделись!.. Очень рад...
- Как же? Как же так? - Мишка бросил поводья, недоуменно развел руками. - Гутарили, что убили тебя. Гляжу: Астахов...
Мишка зацвел улыбкой, заерзал, засуетился в седле, но внешность Степана, чистый глухой выговор его смутили; он изменил обращение и после в разговоре все время называл его на "вы", смутно ощущая какую-то невидимую грань, разделявшую их.
Между ними завязался разговор. Лошади шли шагом. На западе пышно цвел закат, по небу лазоревые шли в ночь тучки. Сбоку от дороги в зарослях проса оглушительно надсаживался перепел, пыльная тишина оседала над степью, изжившей к вечеру дневную суету и гомон. На развилке чукаринской и кружилинской дорог виднелся на фоне сиреневого неба увядший силуэт часовни; над ним отвесно ниспадала скопившаяся громада кирпично-бурых кучевых облаков.
- Откель же вы взялись, Степан Андреич? - радостно допытывался Мишка.
- Из Германии. Выбрался вот на родину.
- Как же наши казаки гутарили: мол, убили на наших глазах Степана?
Степан отвечал сдержанно, ровно, словно тяготясь расспросами:
- Ранили в двух местах, а казаки... Что казаки? Бросили они меня... Попал в плен... Немцы вылечили, послали на работу...
- Писем от вас не было вроде...
- Писать некому. - Степан бросил окурок и сейчас же закурил вторую сигару.
- А жене? Супруга ваша живая-здоровая.
- Я ведь с ней не жил, - известно, кажется.
Голос Степана звучал сухо, ни одной теплой нотки не вкралось в него. Упоминание о жене его не взволновало.