静静的顿河俄语版第四部第七节（8.5）

 Пришла Дарья, прогонявшая коров на выгон. Она подставила Григорию улыбающиеся губы и, когда он, шутливым жестом разгладив усы, приблизил к ней лицо, закрыла глаза. Григорий видел, как, словно от ветра, дрогнули ее ресницы, и на миг ощутил пряный запах помады, исходивший от ее неблекнущих щек.

А вот Дарья была все та же. Кажется, никакое горе не было в силах не только сломить ее, но даже пригнуть к земле. Жила она на белом свете, как красноталовая хворостинка: гибкая, красивая и доступная.

- Цветешь? - спросил Григорий.

- Как придорожная белена! - прижмурив лучистые глаза, ослепительно улыбнулась Дарья. И тотчас же подошла к зеркалу поправить выбившиеся из-под платка волосы, прихорошиться.

Такая уж она была, Дарья. С этим, пожалуй, ничего нельзя было поделать. Смерть Петра словно подхлестнула ее, и, чуть оправившись от перенесенного горя, она стала еще жаднее к жизни, еще внимательнее к своей наружности...

Разбудили спавшую в амбаре Дуняшку. Помолясь, всей семьей сели за стол.

- Ох, и постарел же ты, братушка! - сожалеюще сказала Дуняшка. - Серый какой-то стал, как бирюк.

Григорий через стол молча и без улыбки посмотрел на нее, а потом сказал:

- Мне так и полагается. Мне стареть, тебе в пору входить, жениха искать... Только вот что я тебе скажу: о Мишке Кошевом с нонешного дня и думать позабудь. Ежли услышу, что ты и после этого об нем сохнуть будешь, - на одну ногу наступлю, а за другую возьмусь - так и раздеру, как лягушонка! Поняла?

Дуняшка вспыхнула, как маков цвет, - сквозь слезы посмотрела на Григория.

Он не сводил с нее злого взгляда, и во всем его ожесточившемся лице - в ощеренных под усами зубах, в суженных глазах - еще ярче проступило врожденное мелеховское, звероватое.

Но и Дуняшка была этой породы - оправившись от смущения и обиды, она тихо, но решительно сказала:

- Вы, братушка, знаете? Сердцу не прикажешь!

- Вырвать надо такое сердце, какое тебя слухаться не будет, - холодно посоветовал Григорий.

"Не тебе бы, сынок, об этом гутарить..." - подумала Ильинична.

Но тут в разговор вступил Пантелей Прокофьевич. Грохнув по столу кулаком, заорал:

- Ты, сукина дочь, цыц у меня! А то я тебе такое сердце пропишу, что и волос с головы не соберешь! Ах ты, паскуда этакая! Вот пойду зараз, возьму вожжи...

- Батенка! Вожжей-то ни одних у нас не осталось. Все забрали! - со смиренным видом прервала его Дарья.