静静的顿河俄语版第四部第七节（8.11）

 Пантелей Прокофьевич снял с коня торбу, улыбнулся:

- Им, парнишша, только и делов. Иной раз позавидуешь этим божьим птахам... Ни войны им, ни разору...

К воротам подъехал Прохор. Был он свежевыбрит и, как всегда, весел и разговорчив. Привязав чембур к сохе, подошел к Григорию. Парусиновая рубаха его гладко выутюжена. На плечах новехонькие погоны.

- И ты погоники нацепил, Григорий Пантелевич? - крикнул он, подходя. Долежались, проклятые! Теперь их нам носить не износить! До самой погибели хватит! Я говорю жене: "Не пришивай, дура, насмерть. Чудок прикилбни, лишь бы ветром не сорвало, и хорош!" А то наше дело какое? Попадешь в плен, и сразу по лычкам смикитят, что я - чин хоть и не офицерский, а все же старшего урядника имею. "А, скажут, такой-сякой, умел заслуживать - умей и голову подставлять!" Видал, на чем они у меня зависли? Умора!

Погоны Прохора действительно были пришиты на живую нитку и еле-еле держались.

Пантелей Прокофьевич захохотал. В седоватой бороде его блеснули не тронутые временем белые зубы.

- Вот это служивый! Стал быть, чуть чего - и долей погоны?

- А ты думаешь - как? - усмехнулся Прохор.

Григорий, улыбаясь, сказал отцу:

- Видал, батя, каким вестовым я раздобылся? С этим в беду попадешь сроду не пропадешь!

- Да ить оно, как говорится, Григорий Пантелевич... Умри ты нынче, а я завтра, - оправдываясь, сказал Прохор и легко сорвал погоны, небрежно сунул их в карман. - К фронту подъедем, там их и пришить можно.

Григорий наскоро позавтракал; попрощался с родными.

- Храни тебя царица небесная! - исступленно зашептала Ильинична, целуя сына. - Ты ить у нас один остался...

- Ну, дальние проводы - лишние слезы. Прощайте! - дрогнувшим голосом сказал Григорий и подошел к коню.

Наталья, накинув на голову черную свекровьину косынку, вышла за ворота. За подол ее юбки держались детишки. Полюшка неутешно рыдала, захлебываясь слезами, просила мать:

- Не пускай его! Не пускай, маманюшка! На войне убивают! Папанька, не ездий туда!

У Мишатки дрожали губы, но - нет, он не плакал. Он мужественно сдерживался, сердито говорил сестренке:

- Не бреши, дура! И вовсе там не всех убивают!

Он крепко помнил дедовы слова, что казаки никогда не плачут, что казакам плакать - великий стыд. Но когда отец, уже сидя на коне, поднял его на седло и поцеловал, - с удивлением заметил, что у отца мокрые ресницы. Тут Мишатка не выдержал испытания: градом покатились из глаз его слезы. Он спрятал лицо на опоясанной ремнями отцовской груди, крикнул:

- Нехай лучше дед едет воевать! На что он нам сдался!.. Не хочу, чтоб ты!..