俄文版红楼梦第一卷第二十七章1.7

 Вьют под крышею птицы… Но, в радости хлопотных дней

Между балок селясь, эти ласточки так беззаботны,

Так бесчувственны к участи рядом живущих людей!

 

Спору нет, и на будущий год в дни цветенья, как прежде,

Могут клюв раскрывать безбоязненно в этих цветах[1],

Но имейте в виду: если люди уйдут из жилища,

То от балок и гнезд только жалкий останется прах!

 

…А в году много дней. Сосчитаем: сначала три сотни

И еще шесть десятков… И это один только год.

Есть жестокие дни: вдруг взбеснуется ветра секира

И с мечами туманов идет на природу в поход…

 

Перед этим неистовством долго ли могут на свете

Жить изящная яркость и свежая прелесть цветов?

Перед ними разверзнется бездна и вздымутся волны, –

И тогда как цветы ни ищи – не найдешь и следов…

 

А цветы есть цветы… Их легко увидать в дни цветенья,

А когда опадут, – лепестки не вернутся назад,

Потому-то у лестницы кто-то в миг погребенья умерших

У могил их печальных великой тоскою объят…

 

Это – юная дева с небольшою садовой мотыгой

Безутешные слезы проливает вдали от подруг,

А упав на увядшие стебли, эти горькие слезы

Словно в капельки крови на них превращаются вдруг…

 

…Молчаливы кукушки. Отчего куковать перестали?

Оттого что закат. День закончился. Вечер теперь.

И пора мне уже взять садовую эту мотыгу

И, домой возвратившись, захлопнуть тяжелую дверь.

 

Синий отблеск светильник накинет на стены немые,

Все живущие в доме отойдут в это время ко сну,

Дождь холодный пойдет и ко мне постучится в окошко,

Одеяло замерзнет, а в холоде разве засну?

 

И подумаю я перед сном: удивительно, странно,

Почему эта жизнь отзывается болью во мне?

Да, весну я люблю. Но и чувство возможно иное,

И тогда обращаюсь с укором к прекрасной весне.

 

Да, весну я люблю. Мне отраден приход ее быстрый.

Да, весну я корю, – так же быстро уходит она.

Как придет, – все понятно, не нужно ничьих объяснений,

А уйдет втихомолку – и грустно: была ли весна?

 

А вчера за оградой ночью песня протяжно звучала,

И была в этой песне безмерная скорбь и тоска.

Чья душа изливалась? Быть может, таинственной птицы?

Коль не птицы, – быть может, душа молодого цветка?

 

Душу птицы и душу цветка – не поймем, не услышим,

И до нашей души не доходит их трепетный зов.

Потому что у птиц человеческих слов быть не может,

А цветок так стыдлив, что как будто чуждается слов…

 

---

[1] Могут клюв раскрывать безбоязненно… – В этой фразе скрыт упрек птицам, клюющим цветы, но не понимающим, что сами они зависимы от людей, взрастивших эти цветы.