静静的顿河俄语版第一部第二节（21.5）

 На этот раз он был гораздо ласковее. Аксинье коротко, по-хозяйски, приказал:

- Отрежь ишо хлебца, не скупись.

Встав из-за стола и отправляясь к двери курить, будто невзначай раза два качнул люльку; просунул под положок бороду, осведомился:

- Казак?

- Девка, - за Григория отозвалась Аксинья и, уловив недовольство, проплывшее по лицу и застрявшее в бороде старика, торопясь, добавила: Такая уж писаная, вся в Гришу.

Пантелей Прокофьевич деловито оглядел чернявую головку, торчавшую из вороха тряпья, и не без гордости удостоверил:

- Наших кровей... Эк-гм... Ишь ты!..

- Ты на чем приехал, батя? - спросил Григорий.

- В дышлах, на обыденке да на Петровом.

- Ехал бы на одной, моего бы припрягли.

- Не к чему, пущай порожнем идет. А конь справный.

- Видал?

- Чудок поглядел.

Говорили о разных нестоящих вещах, волнуемые одним общим. Аксинья не вмешивалась в разговор, сидела на кровати, как в воду опущенная. Каменно набухшие груди распирали ей створки кофты. Она заметно потолстела после родов, обрела новую, уверенно-счастливую осанку.

Легли спать поздно. Прижимаясь к Григорию, Аксинья мочила ему рубаху рассолом слез и молоком, стекавшим из невысосанных грудей.

- Помру с тоски... Как я одна буду.

- Небось, - таким же шепотом отзывался Григорий.

- Ночи длинные... дите не спит... Иссохну об тебе... Вздумай, Гриша, четыре года!

- В старину двадцать пять лет служили, гутарют.

- На что мне старина...

- Ну, будя!

- Будь она проклята, служба твоя, разлучница!

- Приду в отпуск.

- В отпуск, - эхом стонала Аксинья, всхлипывая и сморкаясь в рубаху, покеда придешь, в Дону воды много стекет...

- Не скули... Как дождь осенью, так и ты: одно да добро.

- Тебя б в мою шкуру!