Ели, как всегда по праздникам, сытно и много. Щи с бараниной сменила лапша, потом - вареная баранина, курятина, холодец из бараньих ножек, жареная картошка, пшенная с коровьим маслом каша, кулага, блинцы с каймаком, соленый арбуз. Григорий, сгрузившийся едой, встал тяжело, пьяно перекрестился; отдуваясь прилег на кровать. Пантелей Прокофьевич еще управлялся с кашей: плотно притолочив ее ложкой, он сделал посредине углубление (так называемый колодец), налил в него янтарное масло и аккуратно черпал ложкой пропитанную маслом кашу. Петро, крепко любивший детишек, кормил Мишатку; балуясь, мазал ему кислым молоком щеки и нос.
- Дядя, не дури!
- А что?
- На что мажешь?
- А что?
- Я маманьке скажу!
- А что?
У Мишатки гневно сверкали мелеховские угрюмоватые глазенки, дрожали в них слезы обиды, вытирая кулаком нос, он кричал, отчаявшись уговорить добром:
- Не мажься!.. Глупой!.. Дурак!
Петро довольно хохотал и снова потчевал племянника: ложку - в рот, другую - на нос.
- Чисто маленький... связался, - бурчала Ильинична.
Дуняшка, подсев к Григорию, рассказывала:
- Петро - ить он дурастной, завсегда выдумывает. Надысь вышел с Мишаткой на баз, - он и захотел за большой, спрашивает: "Дядяня, можно возле крыльца?" А Петро: "Нет, нельзя. Отойди трошки". Мишатка чудок отбег: "Тут?" - "Нет, нет. Беги вон к амбару". От амбара проводил его к конюшне, от конюшни - к гумну. Гонял-гонял, покеда он в штанишки прямо... Наталья же и ругалась!