- С паршивой овцы хучь шерсти клок! - улыбнулся обрадованный Богатырев и, попрощавшись, вышел.
После того как договорился с Кудиновым относительно ожидавшегося отхода к Дону, ушел и Григорий Мелехов. Перед уходом спросил:
- В случае, ежли я всю дивизию приведу на Базки, переправиться-то будет на чем?
- Эка выдумал! Конница вся вплынь через Дон пойдет. Где это видано, чтобы конницу переправляли?
- У меня ить обдонцев мало, имей в виду. А казаки с Чиру - не пловцы. Всю жизнь середь степи живут, где уж им плавать. Они все больше по-топоровому.
- При конях переплывут. Бывало, на маневрах плавали и на германской припадало.
- Я про пехоту говорю.
- Паром есть. Лодки сготовим, не беспокойся.
- Жители тоже будут ехать.
- Знаю.
- Ты всем обеспечь переправу, а то я тогда из тебя душу выну! Это ить не шутка, ежли у нас народ останется.
- Да, сделаю, сделаю же!
- Орудия как?
- Мортирки взорви, а трехдюймовые вези сюда. Мы большие лодки поскошуем и перекинем батареи на эту сторону.
Григорий вышел из штаба под впечатлением прочитанной статьи.
"Помощниками Деникина нас величают... А кто же мы? Выходит, что помощники и есть, нечего обижаться. Правда-матка глаза заколола..." Ему вспомнились слова покойного Якова Подковы. Однажды в Каргинской, возвращаясь поздно вечером на квартиру, Григорий зашел к батарейцам, помещавшимся в одном из домов на площади; вытирая в сенцах ноги о веник, слышал, как Яков Подкова, споря с кем-то, говорил: "Отделились, говоришь? Ни под чьей властью не будем ходить? Хо! У тебя на плечах не голова, а неедовая тыкла! Коли хочешь знать, мы зараз, как бездомная собака: иная собака не угодит хозяину либо нашкодит, уйдет из дому, а куда денется? К волкам не пристает - страшновато, да и чует, что они звериной породы, и к хозяину нельзя возвернуться - побьет за шкоду. Так и мы. И ты попомни мои слова: подожмем хвост, вдоль пуза вытянем его по-кнутовому и поползем к кадетам. "Примите нас, братушки, помилосердствуйте!" Вот оно что будет!"
Григорий после того боя, когда порубил под Климовкой матросов, все время жил в состоянии властно охватившего его холодного, тупого равнодушия. Жил, понуро нагнув голову, без улыбки, без радости. На какой-то день всколыхнули его боль и жалость к убитому Ивану Алексеевичу, а потом и это прошло. Единственное, что оставалось ему в жизни (так, по крайней мере, ему казалось), это - с новой и неуемной силой вспыхнувшая страсть к Аксинье. Одна она манила его к себе, как манит путника в знобящую черную осеннюю ночь далекий трепетный огонек костра в степи.