红楼梦第二十七回（四）

 – Ты упомянула о туфлях, и мне припомнилась забавная история, – проговорил Баоюй. – 

 

Надев в первый раз сшитые тобой туфли, я повстречался с отцом. Туфли, видимо, ему не 

 

понравились, и он спросил у меня, кто их сшил. Но разве мог я выдать тебя?! Я ответил, 

 

что мне их подарила тетушка на день рождения. Отец долго молчал в замешательстве, но 

 

потом все же сказал: «К чему это! Только зря испортила шелк и потратила время!» Когда 

 

я вернулся домой и рассказал об этом Сижэнь, она мне и говорит: «Это еще что! Вот нало

 

жница Чжао как разозлилась, узнав, что тебе сшили туфли. Стала браниться, кричать, что 

 

Цзя Хуань ходит в рваных, но до него никому дела нет, а о Баоюе все заботятся!»

Таньчунь опустила голову и долго молчала.

– Скажи, – промолвила она наконец, – не глупо ли это? Разве обязана я шить всем туфли? 

 

Неужели ей не выдают денег на содержание Цзя Хуаня? Ведь и одет он, и обут, и служано

 

к хватает – на что обижаться? Зачем эти пересуды? Есть у меня свободное время и к тому 

 

же желание, могу сшить пару туфель. Кому хочу – тому дарю. Кто мне смеет указывать? 

 

Это она от зависти злится.

Баоюй кивнул и сказал:

– Ты, может, не замечаешь, а я уверен, что у нее своя корысть.

Таньчунь так рассердилась, что даже головой замотала.

– Конечно, корысть. Как и у всякого подлого человека. Но мне до наложницы Чжао нет д

 

ела – пусть думает что хочет, я признаю только отца с матерью! А братьям и сестрам, если 

 

они ко мне хорошо относятся, плачу тем же, неважно, чьи они дети. Может, и не надо мн

 

е ее осуждать, но чересчур далеко она зашла в своей слепой злобе! Был такой смешной с

 

лучай: помнишь, я дала тебе как то деньги на покупку безделушек. Так вот, через два дня 

 

после этого встречает она меня и начинает жаловаться, что она все время сидит без денег, 

 

что ей тяжело живется. Я пропустила ее слова мимо ушей. Но когда служанки ушли, она 

 

вдруг стала ворчать, почему, мол, я отдала деньги тебе, а не Цзя Хуаню. Я рассердилась, 

 

и вместе с тем мне стало смешно, но спорить с ней я не хотела и ушла к госпоже.

– Ладно вам! – услышали они голос Баочай. – Поболтали, и хватит, идите к нам! Я поним

 

аю, что разговор у вас личный, но другие тоже хотят послушать.

Таньчунь и Баоюй засмеялись.

Оглядевшись, Баоюй не увидел Дайюй и понял, что она нарочно скрылась. Поразмыслив, 

 

он решил дня на два оставить ее в покое, пока пройдет обида, а потом навестить. Он долг

 

о смотрел на опавшие лепестки цветов бальзамина и граната, устлавшие землю пушистым 

 

узорчатым ковром, а потом со вздохом произнес:

– Она не собрала эти лепестки потому лишь, что на меня рассердилась! Я сам соберу, а п

 

отом спрошу, почему она этого не сделала.

Его позвала Баочай.

– Иду, – откликнулся Баоюй.

Подождав, пока сестры уйдут немного вперед, Баоюй собрал лепестки и мимо холмов и р

 

учьев, через рощи и цветники помчался к тому месту, где они с Дайюй захоронили опав

 

шие лепестки персика. Вот и горка, за которой находится могилка. Вдруг Баоюй услышал 

 

полный печали и гнева голос, прерываемый жалобными всхлипываниями, и остановился.

«Наверное, какая нибудь служанка, – подумал он. – Ее обидели, и она прибежала сюда в

 

ыплакать свое горе».

Он прислушался и сквозь рыдания различил слова:

 

Увядают цветы, лепестки, обессилев, роняя,

И летят, и летят, всюду всюду кружась в небесах.

Ах! Уходит краса, тают молодость, благоуханье,

Но найдется ли тот, кто бы слово сказал о цветах?

 

Вьются тонкие нити, сплетаясь и тихо волнуясь,

Возле башни меняя при ветре весеннем узор.

Пух, остатки сережек, росою слегка увлажненных,

Оседают на шелке тяжелых приспущенных штор.

 

Эта юная дева из женских покоев дворцовых

Преисполнена грусти о том, что уходит весна.

Сколько в сердце печали! Сколь думы ее безутешны!

А кому их поведать? Об этом не знает она…

 

Вот с мотыгой в руке, с небольшою садовой мотыгой

Из красивых покоев вошла в отцветающий сад –

И боится топтать лепестки – им, наверное, больно,

Ведь не зря ж то у ног они вьются, то прочь улетят.

 

Ива пухом покрылась, у вяза сережки на ветках,

Им, душистым, еще рановато расстаться с весной.

И какое им дело, что персики, груши опали

И цветы их развеял неистовый вихрь ледяной?

 

И на будущий год все они, эти персики, груши,

Снова будут в цвету и цветы будут снова в саду,

Но нельзя угадать, кто из нас, обитательниц здешних,

Будет жить в этих женских покоях в грядущем году.

 

Третий месяц – то время, когда ароматные гнезда

Вьют под крышею птицы… Но, в радости хлопотных дней

Между балок селясь, эти ласточки так беззаботны,

Так бесчувственны к участи рядом живущих людей!

 

Спору нет, и на будущий год в дни цветенья, как прежде,

Могут клюв раскрывать безбоязненно в этих цветах ,

Но имейте в виду: если люди уйдут из жилища,

То от балок и гнезд только жалкий останется прах!

 

…А в году много дней. Сосчитаем: сначала три сотни

И еще шесть десятков… И это один только год.

Есть жестокие дни: вдруг взбеснуется ветра секира

И с мечами туманов идет на природу в поход…

 

Перед этим неистовством долго ли могут на свете

Жить изящная яркость и свежая прелесть цветов?

Перед ними разверзнется бездна и вздымутся волны, –

И тогда как цветы ни ищи – не найдешь и следов…

 

А цветы есть цветы… Их легко увидать в дни цветенья,

А когда опадут, – лепестки не вернутся назад,

Потому то у лестницы кто то в миг погребенья умерших

У могил их печальных великой тоскою объят…

 

Это – юная дева с небольшою садовой мотыгой

Безутешные слезы проливает вдали от подруг,

А упав на увядшие стебли, эти горькие слезы

Словно в капельки крови на них превращаются вдруг…

 

…Молчаливы кукушки. Отчего куковать перестали?

Оттого что закат. День закончился. Вечер теперь.

И пора мне уже взять садовую эту мотыгу

И, домой возвратившись, захлопнуть тяжелую дверь.

 

Синий отблеск светильник накинет на стены немые,

Все живущие в доме отойдут в это время ко сну,

Дождь холодный пойдет и ко мне постучится в окошко,

Одеяло замерзнет, а в холоде разве засну?

 

И подумаю я перед сном: удивительно, странно,

Почему эта жизнь отзывается болью во мне?

Да, весну я люблю. Но и чувство возможно иное,

И тогда обращаюсь с укором к прекрасной весне.

 

Да, весну я люблю. Мне отраден приход ее быстрый.

Да, весну я корю, – так же быстро уходит она.

Как придет, – все понятно, не нужно ничьих объяснений,

А уйдет втихомолку – и грустно: была ли весна?

 

А вчера за оградой ночью песня протяжно звучала,

И была в этой песне безмерная скорбь и тоска.

Чья душа изливалась? Быть может, таинственной птицы?

Коль не птицы, – быть может, душа молодого цветка?

 

Душу птицы и душу цветка – не поймем, не услышим,

И до нашей души не доходит их трепетный зов.

Потому что у птиц человеческих слов быть не может,

А цветок так стыдлив, что как будто чуждается слов…

 

Как хотела бы я в этот день стать, как птица, крылатой

И вослед за цветком улететь за небесный предел!

Только где в той дали возвышается холм ароматный?

Я не знаю. Но пусть будет в жизни таков мой удел!

 

Пусть в парчовый мешок сложат кости мои в час урочный,

Той чистейшей осыплют землей, чтоб от хаоса скрыть,

Непорочной взлетела и вернусь в этот мир непорочной,

Грязь ко мне не пристанет, мне в зловонных притонах не быть!

 

Я сегодня отдам долг последний цветам в день кончины,

Не гадаю, когда ждать самой рокового мне дня,

Я цветы хороню… Пусть смеется шутник неучтивый,

Но ведь кто то когда то похоронит в тиши и меня…

 

Поглядите: весна на исходе, цветы облетают,

Так и жизнь: за цветеньем и старость приходит, и смерть.

Все случается вдруг: юность яркая вскоре растает, –

Человек ли, цветок ли – рано ль, поздно ль, – а должен истлеть!

 

Голос то становился громче, то снижался до шепота. Девушка изливала в слезах тоску, д

 

аже не подозревая, что кто то слышит ее и вместе с ней страдает.

Если хотите знать, кто это пел, прочтите следующую главу.