第一部第四节（五）

 —Никого из зала не выпускать, поставить часовых, приказал он. – Паляныця поспешно выполнял приказания.
   На посыпавшиеся протесты Голуб упрямо отвечал:
 —Танцы до утра, шановни добродийки и добродии. Я сам танцую первый тур вальса.
   Музыка вновь заиграла, но веселиться все же не пришлось.
   Не успел полковник пройти с поповной один круг, как ворвавшиеся в двери часовые закричали:
 —Театр окружают павлюковцы!
   Окно у сцены, выходившее на улицу, с треском разлетелось. В проломленную раму просунулась удивленная морда тупорылого пулемета. Она глупо ворочалась, нащупывая метавшиеся фигуры, и от нее, как от черта, отхлынули на середину зала.
   Паляныця выстрелил в тысячесвечовую лампу в потолке, и та, лопнув, как бомба, осыпала всех, мелким дождем стекла.
   Стало темно. С улицы кричали:
 —Выходи все во двор! – и неслась жуткая брань. Дикие, истерические крики женщин, бешеная команда метавшегося по залу Голуба, старавшегося собрать растерявшихся старшин, выстрелы и крики на дворе – все это слилось в невероятный гам. Никто не заметил, как выскочивший вьюном Паляныця, проскочив задним ходом на соседнюю пустынную улицу, мчался к голубовскому штабу.
   Через полчаса в городе шел форменный бой. Тишину ночи всколыхнул непрерывный грохот выстрелов, мелкой дробью засыпали пулеметы. Совершенно отупевшие обыватели соскочили со своих теплых кроватей – прилипли к окнам.
   Выстрелы стихают, только на краю города отрывисто, по-собачьи, лает пулемет.
   Бой утихает, брезжит рассвет…
   Слухи о погроме ползли по городку. Заползли они и в еврейские домишки, маленькие, низенькие, с косоглазыми оконцами, примостившиеся каким-то образом над грязным обрывом, идущим к реке. В этих коробках, называющихся домами, в невероятной тесноте жила еврейская беднота.
   В типографии, в которой уже второй год работал Сережа Брузжак, наборщики и рабочие были евреи. Сжился с ними Сережа, как с родными. Дружной семьей держались все против хозяина, отъевшегося, самодовольного господина Блюмштейна. Между хозяином и работавшими в типографии шла непрерывная борьба. Блюмштейн норовил урвать побольше, заплатить поменьше и на этой почве не раз закрывалась на две-три недели типография: бастовали типографщики. Было их четырнадцать человек. Сережа, самый младший, вертел по двенадцати часов колесо печатной машины.
   Сегодня Сережа заметил беспокойство рабочих. Последние тревожные месяцы типография работала от заказа к заказу. Печатали воззвания «головного» атамана.
   Сережу отозвал в угол чахоточный наборщик Мендель.
   Смотря на него своими грустными глазами, он сказал:
 —Ты знаешь, что в городе будет погром? Сережа удивленно посмотрел:
 —Нет, не знаю.
   Мендель положил высохшую, желтую руку на плечо Сережи и по-отцовски доверчиво заговорил:
 —Погром будет, это факт. Евреев будут избивать. Я тебя спрашиваю: ты хочешь помочь своим товарищам в этой беде или нет?
 —Конечно, хочу, если смогу. Говори, Мендель. Наборщики прислушивались к разговору.
 —Ты славный парень, Сережа, мы тебе верим. Ведь твой отец тоже рабочий. Побеги сейчас домой и поговори с отцом: согласится ли он к себе спрятать несколько стариков и женщин, а мы заранее договоримся, кто у вас прятаться будет. Потом поговори с семьей, у кого еще можно спрятать. Русских эти бандиты пока не трогают. Беги, Сережа, время не терпит.
 —Хорошо, Мендель, будь уверен, я сейчас к Павке и Климке сбегаю, – у них обязательно примут.