Листницкий говорил, сдерживая глухую злобу. В пальцах его ходил слоновой кости мундштук. Сергей Платонович слушал, наклонившись вперед, словно собираясь вскочить на ноги. Старый Листницкий расхаживал по залу, чмыкая черными мохнатыми бурками, покусывая зелено-сединный ус.
Евгений рассказал о том, как еще до переворота он вынужден был бежать из полка, опасаясь мести казаков; о происходивших в Петрограде событиях, свидетелем которых был.
Разговор на минуту заглох. Старый Листницкий, глядя в переносицу Сергея Платоновича, спросил:
- Что же, купишь серого, того, которого смотрел осенью, - сынка "Боярыни"?
- До этого ли теперь, Николай Алексеевич? - Мохов жалко сморщился и махнул безнадежно рукой.
В людской в это время Емельян, отогревшись, пил чай, красным платком вытирал пот с бураковых щек, рассказывал о хуторе и новостях. Аксинья стояла у кровати, грудью навалясь на резную спинку, кутаясь в пуховый платок.
- Небось, наш курень уж развалился? - спрашивала она.
- Нет, зачем же развалился - стоит!. Чего ему сделается, - мучительно растягивая слова, отвечал Емельян.
- Соседи-то наши, Мелеховы, как живут?
- Живут помаленечку.
- Петро не приходил в отпуск?
- Вроде не приходил.
- А Григорий?.. Гришка ихний?
- Гришка приходил после рождества. Баба его двойню энтот год родила... А Григорий... - как же - приходил по ранению.
- Раненый был?
- А то как же? Ранили в руку. Его всего испятнили, как кобеля в драке: то ли крестов на нем больше, то ли рубцов.
- Какой же он, Гришка? - давясь сухой спазмой, спрашивала Аксинья и покашливала, выправляя секущийся голос.
- Такой же... горбоносый да черный. Турка туркой, как и полагается.
- Я не про то... Постарел аль нет?
- А чума его знает: может, и постарел трошки. Жена двойню родила значит, не дюже постарел.
- Холодно здесь... - подрожав плечами, сказала Аксинья и вышла.
Наливая восьмую чашку, Емельян проводил Аксинью глазами, медленно, как слепой ноги, переставляя слова, сказал:
- Гнида гадкая, вонючая, какая ни на есть хуже. Давно ли в чириках по хутору бегала, а теперя уж не скажет "тут", а "здеся"... Вредные мне такие бабы. Я бы их, стерьвов... Выползень змеиный! Туда же... "холодно здеся"... Возгря [сопля] кобылья! Пра!
Обиженный, он не допил восьмой чашки, вылез, перекрестился, ушел, независимо поглядывая вокруг и сознательно грязня сапогами натертый пол.
Всю обратную дорогу он был угрюм, как и хозяин. Злобу, вызванную Аксиньей, вымещал на маштаке, нахлестывая кончиком кнута по местам маштаковой стыдливости и язвительно величая его "хлынцем" и "чикиляем". До самого хутора Емельян, против обыкновения, не перекинулся с хозяином ни одним словом. Напуганную тишину хранил и Сергей Платонович.