屠格涅夫最爱的作品《初恋》中俄双语 (俄语)

 XXI  

   Отец мой каждый день выезжал верхом; у него была славная рыже-чала

 

я английская лошадь, с длинной тонкой шеей и длинными ногами, неутомима

 

я и злая. Ее звали Электрик. Кроме отца, на ней никто ездить не мог. Однаж

 

ды он пришел ко мне в добром расположении духа, чего с ним давно не быв

 

ало; он собирался выехать и уже надел шпоры. Я стал просить его взять м

 

еня с собою.

   -- Давай лучше играть в чехарду, -- отвечал мне отец, -- а то ты на своем к

 

лепере за мной не поспеешь.

   -- Поспею; я тоже шпоры надену.

   -- Ну, пожалуй.

   Мы отправились. У меня был вороненький, косматый конек, крепкий на но

 

ги и довольно резвый; правда, ему приходилось скакать во все лопатки, ког

 

да Электрик шел полной рысью, но я все-таки не отставал. Я не видывал вс

 

адника, подобного отцу; он сидел так красиво и небрежно-ловко, что, казало

 

сь, сама лошадь под ним это чувствовала и щеголяла им. Мы проехали по в

 

сем бульварам, побывали на Девичьем поле, перепрыгнули через нескольк

 

о заборов (сперва я боялся прыгать, но отец презирал робких людей, -- и я 

 

перестал бояться), переехали дважды чрез Москву-реку -- и я уже думал, чт

 

о мы возвращаемся домой, тем более что сам отец заметил, что лошадь м

 

оя устала, как вдруг он повернул от меня в сторону от Крымского броду и п

 

оскакал вдоль берега. Я пустился вслед за ним. Поравнявшись с высокой г

 

рудой сложенных старых бревен, он проворно соскочил с Электрика, велел 

 

мне слезть и, отдав мне поводья своего коня, сказал, чтобы я подождал ег

 

о тут же, у бревен, а сам повернул в небольшой переулок и исчез. Я принял

 

ся расхаживать взад и вперед вдоль берега, ведя за собой лошадей и бра

 

нясь с Электриком, который на ходу то и дело дергал головой, встряхивалс

 

я, фыркал, ржал; а когда я останавливался, попеременно рыл копытом зем

 

лю, с визгом кусал моего клепера в шею, словом, вел себя как избалованн

 

ый pur sang [конь чистокровной породы -- фр.]. Отец не возвращался. От ре

 

ки несло неприятной сыростью; мелкий дождик тихонько набежал и испестр

 

ил крошечными темными пятнами сильно надоевшие мне глупые серые бре

 

вна, около которых я скитался. Тоска меня брала, а отца все не было. Како

 

й-то будочник из чухонцев, тоже весь серый, с огромным старым кивером в 

 

виде горшка на голове и с алебардой (зачем, кажется, было будочнику нахо

 

диться на берегу Москвы-реки!), приблизился ко мне и, обратив ко мне сво

 

е старушечье, сморщенное лицо, промолвил:

   -- Что вы здесь делаете с лошадьми, барчук? Дайте-ка я подержу. Я не от

 

вечал ему; он попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же 

 

нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов по тому направлению, 

 

куда удалился отец; потом прошел переулочек до конца, повернул за угол и 

 

остановился. На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым окном де

 

ревянного домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на ок

 

онницу, а в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина в те

 

мном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.

   Я остолбенел. Этого я, признаюсь, никак не ожидал. Первым движением 

 

моим было убежать. "Отец оглянется, -- подумал я, -- и я пропал..." Но стран

 

ное чувство, чувство сильнее любопытства, сильнее даже ревности, сильн

 

ее страха -- остановило меня. Я стал глядеть, я силился прислушаться. Каз

 

алось, отец настаивал на чем-то. Зинаида не соглашалась. Я как теперь ви

 

жу ее лицо -- печальное, серьезное, красивое и с непередаваемым отпечат

 

ком преданности, грусти, любви и какого-то отчаяния -- я другого слова под

 

обрать не могу. Она произносила односложные слова, не поднимала глаз и 

 

только улыбалась -- покорно и упрямо. По одной этой улыбке я узнал мою п

 

режнюю Зинаиду. Отец повел плечами и поправил шляпу на голове, что у нег

 

о всегда служило признаком нетерпения... Потом послышались слова: "Vous 

 

devez vous separer de cette..."["Вы должны расстаться с этой... " -- фр.] Зина

 

ида выпрямилась и протянула руку... Вдруг в глазах моих совершилось неве

 

роятное дело: отец внезапно поднял хлыст, которым сбивал пыль с полы св

 

оего сюртука, -- и послышался резкий удар по этой обнаженной до локтя рук

 

е. Я едва удержался, чтобы не вскрикнуть, а Зинаида вздрогнула, молча по

 

смотрела на моего отца и, медленно поднеся свою руку к губам, поцеловал

 

а заалевшийся на ней рубец. Отец швырнул в сторону хлыст и, торопливо в

 

збежав на ступеньки крылечка, ворвался в дом... Зинаида обернулась -- и, п

 

ротянув руки, закинув голову, тоже отошла от окна.

   С замиранием испуга, с каким-то ужасом недоумения на сердце бросился 

 

я назад и, пробежав переулок, чуть не упустив Электрика, вернулся на бере

 

г реки. Я не мог ничего сообразить. Я знал, что на моего холодного и сдерж

 

анного отца находили иногда порывы бешенства, и все-таки я никак не мог 

 

понять, что я такое видел... Но я тут же почувствовал, что, сколько бы я ни 

 

жил, забыть это движение, взгляд, улыбку Зинаиды было для меня навсегд

 

а невозможно, что образ ее, этот новый, внезапно представший передо мн

 

ою образ, навсегда запечатлелся в моей памяти. Я глядел бессмысленно н

 

а реку и

   -- Ну, что же ты -- давай мне лошадь! -- раздался за мной голос отца.

   Я машинально подал ему поводья. Он вскочил на Электрика... Прозябший 

 

конь взвился на дыбы и прыгнул вперед на полторы сажени... но скоро отец 

 

укротил его; он вонзил ему шпоры в бока и ударил его кулаком по шее... "Эх, 

 

хлыста нету", -- пробормотал он.

   Я вспомнил недавний свист и удар этого самого хлыста и содрогнулся.

   -- Куда ж ты дел его? -- спросил я отца погодя немного.

   Отец не отвечал мне и поскакал вперед. Я нагнал его. Мне непременно хо

 

телось видеть его лицо.

   -- Ты соскучился без меня? -- проговорил он сквозь зубы.

   -- Немножко. Где же ты уронил свой хлыст? -- спросил я его опять. Отец б

 

ыстро глянул на меня.

   -- Я его не уронил, -- промолвил он, -- я его бросил.

   Он задумался и опустил голову. И тут-то я в первый и едва ли не в послед

 

ний раз увидел, сколько нежности и сожаления могли выразить его строгие 

 

черты.

   Он опять поскакал, и уж я не мог его догнать; я приехал домой четверть ч

 

аса после него.

   "Вот это любовь, -- говорил я себе снова, сидя ночью перед своим письм

 

енным столом, на котором уже начали появляться тетради и книги, -- это ст

 

расть!.. Как, кажется, не возмутиться, как снести удар от какой бы то ни был

 

о!.. от самой милой руки! А, видно, можно, если любишь... А я-то... я-то вооб

 

ражал..."

   Последний месяц меня очень состарил -- и моя любовь, со всеми своими 

 

волнениями и страданиями, показалась мне самому чем-то таким маленьки

 

м, и детским, и мизерным перед тем другим, неизвестным чем-то, о которо

 

м я едва мог догадываться и которое меня пугало, как незнакомое, красив

 

ое, но грозное лицо, которое напрасно силишься разглядеть в полумраке...

   Странный и страшный сон мне приснился в эту самую ночь. Мне чудилось, 

 

что я вхожу в низкую темную комнату.. Отец стоит с хлыстом в руке и топает 

 

ногами.; в углу прижалась Зинаида, и не на руке, а на лбу у ней красная черт

 

а... А сзади их обоих поднимается весь окровавленный Беловзоров, раскр

 

ывает бледные губы и гневно грозит отцу.

   Два месяца спустя я поступил в университет, а через полгода отец мой ск

 

ончался (от удара) в Петербурге, куда только что переселился с моей мате

 

рью и со мною. За несколько дней до своей смерти он получил письмо из М

 

осквы, которое его чрезвычайно взволновало... Он ходил просить о чем-то 

 

матушку и, говорят, даже заплакал, он, мой отец! В самое утро того дня, ког

 

да с ним сделался удар, он начал было письмо ко мне на французском язык

 

е. "Сын мой, -- писал он мне, -- бойся женской любви, бойся этого счастья, э

 

той отравы..." Матушка после его кончины послала довольно значительную 

 

сумму денег в Москву.

  

XXII  

   Прошло года четыре. Я только что вышел из университета и не знал еще х

 

орошенько, что мне начать с собою, в какую дверь стучаться: шлялся пока 

 

без дела. В один прекрасный вечер я в театре встретил Майданова. Он усп

 

ел жениться и поступить на службу; но я не нашел в нем перемены. Он так ж

 

е ненужно восторгался и так же внезапно падал духом.

   -- Вы знаете, -- сказал он мне, -- между прочим, госпожа Дольская здесь.

   -- Какая госпожа Дольская?

   -- Вы разве забыли? бывшая княжна Засекина, в которую мы все были вл

 

юблены, да и вы тоже. Помните, на даче, возле Нескучного.

   -- Она замужем за Дольским?

   -- Да.

   -- И она здесь, в театре?

   -- Нет, в Петербурге, она на днях сюда приехала; собирается за границу.

   -- Что за человек ее муж? -- спросил я.

   -- Прекрасный малый, с состоянием. Сослуживец мой московский. Вы пон

 

имаете -- после той истории... вам это все должно быть хорошо известно (М

 

айданов значительно улыбнулся)... ей не легко было составить себе партию

 

; были последствия... но с ее умом все возможно. Ступайте к ней: она вам б

 

удет очень рада. Она еще похорошела.

   Майданов дал мне адрес Зинаиды. Она остановилась в гостинице Демут. 

 

Старые воспоминания во мне расшевелились... я дал себе слово на другой 

 

же день посетить бывшую мою "пассию". Но встретились какие-то дела; про

 

шла неделя, другая, и когда я наконец отправился в гостиницу Демут и спро

 

сил госпожу Дольскую -- я узнал, что она четыре дня тому назад умерла поч

 

ти внезапно от родов.

   Меня как будто что-то в сердце толкнуло. Мысль, что я мог ее увидеть и н

 

е увидел и не увижу ее никогда, -- эта горькая мысль впилась в меня со все

 

ю силою неотразимого упрека. "Умерла!" -- повторил я, тупо глядя на швейц

 

ара, тихо выбрался на улицу и пошел не зная сам куда. Все прошедшее раз

 

ом всплыло и встало передо мною. И вот чем разрешилась, вот к чему, спе

 

ша и волнуясь, стремилась эта молодая, горячая, блистательная жизнь! Я э

 

то думал, я воображал себе эти дорогие черты, эти глаза, эти кудри -- в тес

 

ном ящике, в сырой, подземной тьме -- тут же, недалеко от меня, пока еще 

 

живого, и, может быть, в нескольких шагах от моего отца... Я все это думал, 

 

я напрягал свое воображение, а между тем:

   Из равнодушных уст я слышал смерти весть, И равнодушно ей внимал я, 

 

-- звучало у меня в душе. О молодость! молодость! тебе нет ни до чего дела

 

, ты как будто бы обладаешь всеми сокровищами вселенной, даже грусть те

 

бя тешит, даже печаль тебе к лицу, ты самоуверенна и дерзка, ты говоришь: 

 

я одна живу -- смотрите! а у самой дни бегут и исчезают без следа и без сче

 

та, и все в тебе исчезает, как воск на солнце, как снег... И, может быть, вся 

 

тайна твоей прелести состоит не в возможности все сделать, а в возможно

 

сти думать, что ты все сделаешь, -- состоит именно в том, что ты пускаешь 

 

по ветру силы, которые ни на что другое употребить бы не умела, -- в том, ч

 

то каждый из нас не шутя считает себя расточителем, не шутя полагает, что 

 

он вправе сказать: "О, что бы я сделал, если б я не потерял времени даром

 

!"

   Вот и я... на что я надеялся, чего я ожидал, какую богатую будущность пре

 

двидел, когда едва проводил одним вздохом, одним унылым ощущением на 

 

миг возникший призрак моей первой любви?

   А что сбылось из всего того, на что я надеялся? И теперь, когда уже на ж

 

изнь мою начинают набегать вечерние тени, что у меня осталось более све

 

жего, более дорогого, чем воспоминания о той быстро пролетевшей, утрен

 

ней, весенней грозе?

   Но я напрасно клевещу на себя. И тогда, в то легкомысленное молодое в

 

ремя, я не остался глух на печальный голос, воззвавший ко мне, на торжест

 

венный звук, долетевший до меня из-за могилы. Помнится, несколько дней 

 

спустя после того дня, когда я узнал о смерти Зинаиды, я сам, по собственн

 

ому неотразимому влечению, присутствовал при смерти одной бедной стар

 

ушки, жившей в одном с нами доме. Покрытая лохмотьями, на жестких доск

 

ах, с мешком под головою, она трудно и тяжело кончалась. Вся жизнь ее пр

 

ошла в горькой борьбе с ежедневной нуждою; не видела она радости, не вк

 

ушала от меду счастия -- казалось, как бы ей не обрадоваться смерти, ее с

 

вободе, ее покою? А между тем пока ее ветхое тело еще упорствовало, пок

 

а грудь еще мучительно вздымалась под налегшей на нее леденящей рукою

 

, пока ее не покинули последние силы, -- старушка все крестилась и все шеп

 

тала: "Господи, отпусти мне грехи мои", -- и только с последней искрой созн

 

ания исчезло в ее глазах выражение страха и ужаса кончины. И помню я, чт

 

о тут, у одра этой бедной старушки, мне стало страшно за Зинаиду, и захотел

 

ось мне помолиться за нее, за отца -- и за себя.

  

   1860