静静的顿河俄语版第一部第二节（21.7）

 На крыльцо вышел Вениамин.

- Григорий, пан зовет.

Григорий выругался, взмахнул плетью и поскакал со двора. Аксинья бежала за ним следом, застревая в сугробах, засыпавших двор, и неловко вскидывая обутыми в валенки ногами.

На гребне Григорий догнал отца. Крепясь, оглянулся. Аксинья стояла у ворот, прижимая к груди закутанного в полу ребенка, ветер трепал, кружил на плечах ее концы красного шалевого платка.

Григорий поравнялся с санями. Поехали шагом. Пантелей Прокофьевич повернулся спиной к лошади, спросил:

- Значится, не думаешь с женой жить?

- Давнишний сказ... отгутарили...

- Не думаешь, стал быть?

- Стал быть, так.

- Не слыхал, что она руки на себя накладывала?

- Слыхал.

- От кого?

- В станицу пана возил, хуторных припало повидать.

- А бог?

- Что ж, батя, на самом-то деле... что с возу упало, то пропало.

- Ты мне чертовую не расписывай! Я с тобой подобру гутарю, озлобляясь, зачастил Пантелей Прокофьевич.

- У меня вон дите; об чем гутарить? Теперича уж не прилепишься.

- Ты гляди... не чужого вскармливаешь?

Григорий побледнел: тронул отец незарубцованную болячку. Все время после рождения ребенка Григорий мучительно вынашивал в себе, таясь перед Аксиньей, перед самим собой, подозрение. По ночам, когда спала Аксинья, он часто подходил к люльке, всматривался, выискивая в розово-смуглом лице ребенка свое, и отходил такой же неуверенный, как и раньше. Темно-русый, почти черный был и Степан, - как узнать, чью кровь гоняет сердце по голубеющей сетке жил, просвечивающей под кожей ребенка? Временами ему казалось, что дочь похожа на него, иногда до боли напоминала она Степана. К ней ничего не чувствовал Григорий, разве только неприязнь за те минуты, которые пережил, когда вез корчившуюся в родах Аксинью со степи. Раз как-то (Аксинья стряпала на кухне) вынул дочь из люльки и, сменяя мокрую пеленку, почувствовал острое, щиплющее волнение. Воровато нагнулся, пожал зубами красный оттопыренный палец на ноге.